Цикл работ по Фирсановке – это огромный пласт моей жизни. Наверное, один из важнейших этапов становления как личности, конечно же, наиболее ярко отразившийся в творчестве.

Еще в детстве меня привозили в дом архимандрита Сергия, вернее, домовый монастырь. Это был удивительный мир, в котором царила любовь ко всем приходящим, прикасающимся небесной чистоты.

Насельники дома в Фирсановке – дворянская семья, репрессированная в известное время за вероисповедание. В лагерях, пройдя через многие испытания, отец Сергий, выброшенный на сорокаградусный мороз раздетым, спасся чудом, обнаружив пар, исходящий от сугроба, под которым был навоз; зарывшись в сугроб, архимандрит Сергий вернулся живым на утро в барак.



В лагерях он принял постриг. Узнав об этом, его жена и дочь последовали за возлюбленным мужем и отцом под именем монахини Серафимы и инокини Екатерины. Также и сестра архимандрита Сергия стала монахиней Ефросинией.

Я удостоился быть крестником такого человека и прикоснуться к жизни его семьи во Христе. Как это ни странно, но осознание значимости этого человека пришло ко мне уже после его преставления ко Господу, что произошло во время его служения на Рождество.

Со студенческих лет я стал часто посещать Фирсановский дом. Его главой на этот период стала мамка – монахиня Серафима. Как я уже упоминал выше – это был домовый монастырь, в котором тайно совершалась молитва, на все нужно было разрешение мамки.



Однако здесь никогда никого не пытались в чем-либо переубеждать, не одевались в особые одежды. Но сам воздух был напитан духом любви и заботы обо всех живущих рядом в этом месте или приезжавших сюда.

У каждого была маленькая отдельная комнатка. Когда ты ложился спать или вставал утром, рядом с кроватью на столике как бы незаметно появлялось то яблочко, то пирожок, то чашечка чаю с вареньем. Вовсе не было заметно, кто это приносил. Просто было такое ощущение, что все заботятся о тебе, хотят сделать что-то приятное. Поэтому любой человек, даже самый черствый, попавший сюда, ощущая такую любовь и заботу, не мог не ответить тем же. Хотелось отдать частичку себя, вовлекаясь в это братство доброделания.

Спустя некоторое время мамка объявила, что “Сережа-то у нас художник, то, что он может делать, мы не умеем. И пусть он пишет, занимается художеством, а дрова можно и с соседом напилить”.



От нее я получил главное – необыкновенную любовь к природе, потому что она восторгалась всему живому. Она была ровесницей века, но ее восприятие было самым живым. Ее восторгала сосулька, выросшая над окном, белки и птицы, слетавшиеся к кормушке. А весной мы ходили с ней смотреть первоцветы.
– Ой, Сережа, смотри какое чудо, – восторгалась она, склонившись над комом снега, посреди которого на проталине, среди бурой прелой листвы, на тоненьком стебельке синело только что вылезшее на свет “чудо” в виде крошечной звездочки.

Любовалась она проклевывающейся молодой травкой, почками на березе, веселой переливающейся капелью, желторотыми воробьями, плескавшимися в хрустально-прозрачной талой воде.

И, конечно, видя ее восторженный взгляд, с любовью и заботой окидывавший все живое, ощущая дух жизни, пронизывающий всю природу, весь окружающий нас мир, я не мог не чувствовать тоже, мое сердце билось от трепета и восторга в унисон со всей пробуждающейся от глубокого зимнего сна природой, и я брал в руки краски.



Как упоминалось выше, все и вся в этом доме было проникнуто духом любви, сострадания, милосердия и чистоты. Но не было, ни дай Бог, ничего показного, наносного. Поэтому в праздники мне дозволялось работать. Мамка говорила, – какая же это работа – живопись. Это радование, восторг, воспевание мира Божьего. И я садился писать, а все домашние в это время собирались за круглым столом под мягким тряпичным большим абажюром. Слушались магнитофонные пленки со службами, записанные еще при жизни архимандрита Сергия, с его проповедями. Я мог писать натюрморт со старинными книгами, которых было там предостаточно, или какой-нибудь пейзаж прямо из окна. Тогда я понял, что вовсе не обязательно искать каких-то особых мотивов, объезжая весь свет, мечтая о необыкновенных красотах, ведь весь мир, в его полноцветье, находится рядом в самом простом мотиве. Это открывалось в обычной еловой лапе, стучащей мне в окошко, в лужице талого снега, в которой отражались макушки целого леса.

Сама Фирсановка представляла собой старое дачное место. Здесь были покосившиеся заборы, простенькие уютные домики, утопавшие в зелени садов. Огороды выходили на большое поле перед опушкой леса. Его засевали разными травами. Когда наступала пора цветения, это было особенно прекрасно.
Там я рвал свои первые подсолнухи. Их я писал на веранде, постоянно перемещаясь, так как они, поворачиваясь, следовали за солнцем, а я за ними. Вообще огромное количество работ написано именно там, в Фирсановке.

Лето 1988 года ознаменовалось для меня, как художника, необыкновенно пышным, нарядным цветением природы. Казалось, даже пейзажные мотивы были наполнены ароматами цветов. Все вокруг благоухало, пестрело, изливало необыкновенно прозрачный свет. Было сделано множество работ с цветущими деревьями, кустарниками. Одна из вещей этого периода – “Сныть”. Эти многолистные зонтики поражали меня какой-то своей восточной изысканно-многодельной красотой, хотя казались, на первый взгляд, очень простенькими. Но с ними была одна проблема – они быстро вяли. Приходилось добавлять новые, но так как букет постоянно менялся, работать надо было очень быстро.



Конечно, сейчас Фирсановка видоизменилась. На том поле, где мне довелось рвать свои первые подсолнухи, изысканно-хрупкую сныть, теперь расползся коттеджный поселок из красного кирпича. Лес сократился, сменив темно-зеленую изгородь опущенных лап на бетонные заборы. Но сам дух этого места, дома остался навсегда со мной.

Как раз об интерьере этого фирсановского дома мне бы хотелось сказать еще несколько слов. Он был совершенно необычен. В большой комнате свято почиталась кровать, на которой когда-то спал архимандрит Сергий. Там же стоял продолговатый стол, служивший горним местом во время совершавшихся богослужений, братских молитв.

На нем располагались разные иконы, в том числе Серафима Саровского, в честь которого была названа мамка. Помещался образ Сергия преподобного; перед ними теплились лампады, горели свечи. В центре ставили икону, посвященную тому или иному празднику. Так я написал “Ильин день”.

Возле иконы “Илии пророка” стояли живые цветы, с любовью принесенные образу этого святого, горели лампады. Мне хотелось передать силу, чистоту братской молитвы, совершавшейся перед этой иконой, свет, просвещавший всех, приходящих в это чудное место.



Книги, по которым служили, представляли собой особую ценность. Свои первые натюрморты со старинными книгами я написал именно здесь. Потом несколько книг мне позволили взять с собой в Москву, в мастерскую.
Я ставил натюрморты с разными предметами старины: подсвечниками, колокольчиками, чернильницами.

“Керосиновая лампа и старые книги” – это те самые фирсановские книги, дополненные дореволюционными рулонами уникальной бумаги, оставшимися от моего отца, ценившего и собиравшего хорошие художественные материалы. Гравюры, прислоненные к стене – это вещи XVIII века, учебные гравюры Императорской академии художеств – подлинники. Я их нашел уже после смерти моего отца среди его многочисленных пейзажей и других работ.

Почему фирсановские книги мне настолько дороги? Потому что они не только прочитаны, над ними проливались слезы. Раскрытая книга – это молитвослов в кожаном переплете начала XIX века. Он весь закапан пятнами воска, страницы потерты. В нем ощущается дух жизни.

Коричневато-рыжий корешок – это книга поучений Исаака Сирина, представляющая духовных опыт этого великого подвижника. В 1941-1942 гг. немцы находились на станции Крюково, в двух шагах от Фирсановки. В те страшные дни из этой книги читали по главе, и везде стоят подписи: число, месяц.
Поэтому такие книги корнями уходят в историю. Когда ты это ощущаешь, то и изображаешь их особым образом.

Не прерывается нить времен, и когда я прихожу на немецкое кладбище к архимандриту Сергию, мамке, Катюне, глаза невольно впиваются в слова, выбитые на памятнике: “Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли…”
Первоцветы на могилке мамки – синие звездочки – вторят этим великим словам. Я словно вновь вижу ее восторженные молодые глаза и слышу молитву архимандрита Сергия, написанную им самим:

Нет смерти отошедшим от тела
И представшим Тебе Господи,
А есть преставление от печали
На пользу и сладость, на радость
И вечное успокоение в Тебе,
Христе Боже наш.