Цикл работ по Фирсановке – это огромный пласт моей жизни. Наверное, один из важнейших этапов становления как личности, конечно же, наиболее ярко отразившийся в творчестве.

Еще в детстве меня привозили в дом архимандрита Сергия, вернее, домовый монастырь. Это был удивительный мир, в котором царила любовь ко всем приходящим, прикасающимся небесной чистоты.

Насельники дома в Фирсановке – дворянская семья, репрессированная в известное время за вероисповедание. В лагерях, пройдя через многие испытания, отец Сергий, выброшенный на сорокаградусный мороз раздетым, спасся чудом, обнаружив пар, исходящий от сугроба, под которым был навоз; зарывшись в сугроб, архимандрит Сергий на утро вернулся живым в барак.



В лагерях он принял постриг. Узнав об этом, его жена и дочь последовали за возлюбленным мужем и отцом под именем монахини Серафимы и инокини Екатерины. Также и сестра архимандрита Сергия стала монахиней Ефросинией.

Я удостоился быть крестником такого человека и прикоснуться к жизни его семьи во Христе. Как это ни странно, но осознание значимости этого человека пришло ко мне уже после его преставления ко Господу, что произошло во время его служения на Рождество.

Со студенческих лет я стал часто посещать Фирсановский дом. Его главой на этот период стала мамка – монахиня Серафима. Как я уже упоминал выше – это был домовый монастырь, в котором тайно совершалась молитва, на все нужно было разрешение мамки.

Однако здесь никогда никого не пытались в чем-либо переубеждать, не одевались в особые одежды. Но сам воздух был напитан духом любви и заботы обо всех живущих рядом и приезжавших туда.



У каждого была маленькая отдельная комнатка. Когда ты ложился спать или вставал утром, рядом с кроватью на столике, как бы незаметно, появлялось то яблочко, то пирожок, то чашечка чаю с вареньем. Вовсе не было заметно того, кто это приносил. Просто было такое ощущение, что все заботятся о тебе, хотят сделать что-то приятное. Поэтому любой человек, даже самый черствый, попавший туда, ощущая такую любовь и заботу, не мог не ответить тем же. Хотелось отдать частичку себя, вовлекаясь в это братство доброделания.

Спустя некоторое время мамка объявила, что “Сережа-то у нас художник, то, что он может делать, мы не умеем. И пусть он пишет, занимается художеством, а дрова можно и с соседом напилить”.

От нее я получил главное – необыкновенную любовь к природе, потому что она восторгалась всему живому. Она была ровесницей века, но ее восприятие было самым живым. Ее восторгала сосулька, выросшая над окном, белки и птицы, слетавшиеся к кормушке. А весной мы ходили с ней смотреть первоцветы.

– Ой, Сережа, смотри какое чудо, – восторгалась она, склонившись над комом снега, посреди которого на проталине среди бурой прелой листвы на тоненьком стебельке синело только что вылезшее на свет “чудо” в виде крошечной звездочки.

Любовалась она проклевывающейся молодой травкой, почками на березе, переливающейся капелью, желторотыми воробьями, весело плескавшимися в хрустально-прозрачной талой воде.

И, конечно, видя ее восторженный взгляд, с любовью и заботой окидывавший все живое, ощущая дух жизни, пронизывающий всю природу, весь окружающий нас мир, я не мог не чувствовать то же, мое сердце билось от трепета и восторга в унисон со всей пробуждающейся от глубокого зимнего сна природой, и я брал в руки краски.

Как упоминалось выше, все и вся в этом доме было проникнуто духом любви, сострадания, милосердия и чистоты. Но не было, ни дай Бог, ничего показного, наносного. Поэтому в праздники мне дозволялось работать. Мамка говорила: “Какая же это работа – живопись. Это радование, восторг, воспевание мира Божьего”. И я садился писать, а все домашние в это время собирались за круглым столом под легким тряпичным большим абажюром. Слушались магнитофонные пленки со службами, записанные еще при жизни архимандрита Сергия, с его проповедями. Я мог писать натюрморт со старинными книгами, которых было там предостаточно, или какой-нибудь пейзаж прямо из окна. Тогда я понял, что вовсе не обязательно искать каких-то особых мотивов, объезжая весь свет, мечтая о необыкновенных красотах, ведь весь мир в его полноцветье находится рядом в самом простом мотиве. Это открывалось в обычной еловой лапе, стучащей мне в окошко, в лужице талого снега, в которой отражались макушки целого леса.

Однажды осенью, возвращаясь домой со станции, я с удивлением увидел, что все золотисто-рыжие, зеленые деревья покрыты снегом. Придя домой, сразу же, без предварительных зарисовок, написал по памяти вещь – “СНЕГ В СЕНТЯБРЕ”. Меня поразил свет, исходивший от искрящейся снежной белизны, покрывавшей яркую пеструю листву. Это был неподражаемый восторг.



Меня восхищал еловый лес, с угрюмо опущенными лапами, прудики, заросшие болотца. Утром, отправившись в магазин купить что-то к чаю, я был поражен свежестью, легкой прозрачностью струящихся лучей солнца на редком, покосившемся заборе. Крыши домов окутывались нежной пеленой рассвета. Гроздья рябины одиноко висели на уже облетевших ветках. Ощущалось, что весь воздух напоен необыкновенной свежестью, звенящей прозрачностью утренних лучей. Вернувшись, я сразу написал “УТРО В ФИРСАНОВКЕ”. Потом выходил делать зарисовки отдельных деревьев. Иногда хотелось просто наблюдать, как меняется природа в зависимости от времени. Изучая структуру деревьев, игру света, я стал видеть и чувствовать движение природы, богатство красок, их неповторимость. Так родилась “Фирсановская дорога”.



Не прерывается нить времен. Когда я прихожу на немецкое кладбище к архимандриту Сергию, мамке, Катюне, глаза невольно впиваются в слова, выбитые на памятнике: “Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли”.

Первоцветы на могилке мамки – синие звездочки – вторят этим великим словам. Я словно вновь вижу ее восторженные молодые глаза и слышу молитву архимандрита Сергия, написанную им самим: