Первые мои опыты работы по памяти были не в акварельной технике, а в технике гуаши. Почему? Да потому, что гуашью можно было перекрасить, изменить, можно было переделать. И вот во втором классе Суриковской школы с моими друзьями подходили мы, допустим, к Марфо-Мариинской обители. Прекрасная архитектура Щусева, очень красиво. Я делал маленький короткий рисунок, потом пытался по памяти написать гуашью. В дальнейшем гуашь была для меня не просто работой по памяти. Эта техника давала мне возможность эмоционально выразить себя. Два-три раза в неделю, после школьных занятий, я ходил в Музей изобразительных искусств имени Пушкина или в Третьяковку. И когда уже вечером, вдохновившись великими произведениями, я выходил на улицу, мне хотелось что-нибудь написать. А что меня окружало? Какие-то темные дворы, улицы. Где-то висел слабый фонарь, подворотня, полуразрушенная церквушка. Я хотел это выразить. И пытался сделать это гуашью.



Одновременно с этим я увлекался классическим вокалом, особенно выдающимися исполнителями. Это был, конечно, Федор Иванович Шаляпин, а также Энрике Карузо, Беньямино Джильи, Марио Ланца и другие. Я собирал эти пластинки и слушал их в свободное время. Они меня тоже очень сильно вдохновляли так же, как и симфоническая музыка. После похода в музей, выходя, я видел какой-то мотив. Иногда, даже без карандашного рисунка, запоминал образ. Просто то, что меня поразило. Приходил домой и без ужина, не слушая никаких уговоров, начинал рисовать. Мама знала, что я буду только этим заниматься и меня ни в коем случае нельзя подкупить чем-то другим. В очень сильном эмоциональном состоянии, либо в тишине, либо заводя ту или иную пластинку, в течение часа-полутора гуашью я создавал свой образ, и этот образ нес большую эмоциональную нагрузку.
Но техника гуаши, если кто не знает, очень сложна. Дело в том, что свежая краска, только что положенная, сначала темнеет в несколько раз, а потом высветляется еще многократно, на порядки больше. И нужно было угадать тот цвет, который должен получиться в итоге. Я старался изо всех сил это сделать. Было создано много работ. Был у меня период, когда я, честно говоря, не очень любил масляную живопись. А в Суриковской школе, в четвертом классе, нужно было оставить акварель, оставить другие техники и заниматься только масляной живописью. Но и в этот период я все равно продолжал заниматься акварелью и гуашью, они мне были близки. Я пытался иногда гуашью достичь эффекта масла. Писал натюрморты, писал пейзажи, городские пейзажи, пробовал писать портреты. И на очень большом эмоциональном напряжении было создано много таких работ. Они, конечно, были в чем-то наивны, недостаточно совершенны. Но все-таки сила воздействия в этих вещах была велика.



Гуашь мне, наверное, дала то, что не дала ни одна техника. Возможно, это был такой период, особое состояние. Но благодаря гуаши техника масляной живописи у меня сильно менялась. Также необыкновенно сильно гуашь воздействовала и на акварель. Другое дело, что в акварели в тот период я не мог сделать те вещи по памяти, которые получалось сделать гуашью. Возможно потому, что там требовалась очень большая дисциплина. Владел ли я тогда техникой работы гуашью? Думаю, что недостаточно. Но гуашь дала мне очень много: живопись, цвет, колорит. Это театральные декорации, которые я делал безотносительно того, чтобы когда-нибудь этим всерьез заниматься. Хотя одну театральную постановку я впоследствии тоже сделал. Эскизы декораций для нее были выполнены уже акварелью.
Но и в гуаши таких театральных эффектов было много. Например, я ставил пластинку с “Лебединым озером”. Музыка прозрачная, легкая. Она создавала во мне красивый такой сказочный образ, и этот образ я выражал. Или я читал произведения Жуковского, романтические и одновременно драматические, даже трагические. Я слушал музыку, слышал слова, во мне рождались другие образы, какие-то мятущиеся, неспокойные. Или появлялись образы вообще на тему музыки. Итальянское каприччио! Я представлял себе Италию. Я ее не видел никогда, не знал ее, но я как бы заранее ее любил. Эта музыка меня возбуждала, побуждала меня создать свой образ. Там были какие-то башни, замки, пожарища, куда-то там стремились люди, что-то происходило и, безусловно, это было для меня очень важно. Я развивал свою цветовую палитру, проходил тот путь, который, на мой взгляд, нужен любому художнику. Это было здорово, бесценно!



Тот же Новоспасский монастырь, который мы все знаем, в Москве. Я помню, как я его УВИДЕЛ. Я еще учился в школе. Ехал на троллейбусе, обратил внимание на остановку – “Улица Народная”. Потом я пришел на это место один, с альбомом, пешком. Я подошел к колокольне близко-близко и увидел ее в ракурсе – огромную, гигантскую, грандиозную. И там, где-то в высоте, ее вершину прикрывали облака. Я вдруг услышал музыку Бетховена. И я ее написал. Написал не просто эту колокольню, а как образ. Образ цветовой и зрительный. Это было важно для меня чисто технически. Я тогда не мог сделать это акварелью. А гуашь ее вполне заменяла. Это было то, что мне было нужно, самое главное.
У меня сохранились тысячи гуашей. Сегодня показывать это изобилие, наверное, не имеет смысла. Потом, где-то они по-детски, по-юношески наивны. В них, может быть, недостаточно профессионального мастерства, которое я сейчас имею. Но они были очень искренними, в них было желание выразить цвет, живопись под воздействием красивой классической музыки.
И именно поэтому я в очень редких случаях показываю именно эти вещи, которые, наверняка, больше никогда публиковать и выставлять не буду. Но я хочу показать зрителям, что это было, было не случайно и небесполезно, потому что это один из этапов моего сложного творческого пути к акварели, к тому образу в акварели, который сегодня вы видите.